Но завтра она не проснулась.
Майкл Козловски отсутствовал неделю, соскучился и мечтал обнять любимую. В динамике его «Ленд-Ровера» звучала джазовая музыка, багажник был полон еды, вина, материалов для живописи. Дорога заняла несколько томительных часов, наконец сквозь стволы сосен показался знакомый бревенчатый домишко.
Ноябрьское утро было холодным, трава поседела от инея, но дым из трубы не шел. Майкл остановился возле крыльца, медленно протянул руку, выключил мотор, радио и остался сидеть в машине, чувствуя, как сердце комом подкатывает к горлу и мешает дышать. Он не обладал даром предвидения, его не посещали предчувствия. За всю жизнь это случилось лишь дважды, и оба раза с Ириной. Полгода назад, взглянув на лежавшую в беспамятстве на полу храма женщину, он уже знал, что их судьбы пересекутся. И вот теперь, еще не переступив порога, понял, что эта женщина мертва.
Ирина лежала одетая, на узкой койке, подтянув колени к животу, словно уснула рядом со своими картинами. Маленькая, худая, с очень белым лицом и острым носом, не похожая на себя.
Листки календаря последний раз отрывались три дня назад.
Полиция штата Нью-Йорк не обнаружила следов насильственной смерти и долго не могла назвать причину. Через полгода родителям выдали наконец официальное заключение, что Ирина Санжаровна Исагалиева, 34 лет, русская, проживавшая в США по временной визе, скончалась от отравления парами метанола, которые содержатся в американских масляных красках. Художница страдала астмой, интенсивно работала, причем в закрытом помещении, и яд, постепенно накапливаясь в организме, привел к летальному исходу.
Можно ли верить этому документу, похожему на стандартную отписку? Отравление красками совсем не очевидно, ими пользуются сотни тысяч художников без всякого вреда для здоровья. И в доме Ирина работала далеко не всегда, а приступов астмы давно не было. Химический анализ крови и легочных тканей к справке не приложен. Следователь, имея дело с ненасильственной смертью, провел поверхностный осмотр места происшествия и формальный допрос мистера Козловски, как единственного человека, владевшего хоть какими-то сведениями. Тут не было страхового случая, значит, деньги не замешаны — зачем копать глубже? Перечислены самые общие внешние факторы, но не учтены обстоятельства жизни и особенности личности погибшей. Удар ножа — это было бы серьезно, а удары судьбы — ну кто ж их не испытывал? Они не подпадают под уголовный кодекс.
Тибетская медицина — одна из самых точных — причиной наших болезней считает разум, отражающий собственное «я» человека. Ирина работала до экстаза, до предела психических и физических возможностей. Фанатичностью отличались многие известные художники, например Ван Гог, Сезанн, а несколькими веками ранее — Учелло [57] , и все они умерли от творческого переутомления, так и не воплотив до конца собственных замыслов — их идеалы превышали человеческий потенциал и разрушали личность.
Ирина также оказалась неспособной сохранить себя в этом мире. Ключ к пониманию трагедии — ее любимый писатель Достоевский, с его проповедью красоты, добра и божественной истины, с его идеей нравственного подвига. Душа художницы была слишком хрупкой и светлой, чтобы безболезненно втиснуться в рамки сухого прагматизма и личного эгоизма. Она искренне старалась приспособиться к непривычной для нее обстановке чужой страны, найти в ней положительное, проникнуться новыми ценностями. Это была пытка на бессознательном уровне. Вынужденный конформизм незримо угнетал, причиняя душевную и физическую боль. Естественная связь между духовным и материальным все больше искажалась в пользу последнего, отзываясь неосознанной тревогой, частой потерей вдохновения, сомнениями в правильности выбранного пути. Положение художницы осложнялось тем, что она так и не освоила английский язык. Отсутствие живописной школы тоже в определенной степени мешало воплотить мечту, и все-таки не планка оказалась слишком высока, а средства достижения цели не соответствовали нравственной основе характера Ирины. Цель же была навязана обстоятельствами всей жизни.
Талант, не получив естественного развития, давил на сознание, угнетал дух. Свободы творчества, которой жаждало все ее существо, она так и не узнала, опрометчиво принимая за нее то весьма ограниченную самостоятельность, то вынужденное одиночество. Навязчивые разговоры об одиночестве вроде бы странны — вокруг Ирины почти всегда находилось много людей. Похоже, она не отдавала себе отчета в том, что со своими идеалами добра и справедливости, неприятием лжи и зла она не вписалась в современное американское общество, и одиночество ее было не физическим, а духовным, потерей среды понимания и связей с близкими сердцами. Как ни парадоксально, но гибель Ирины явилась не поражением, а фактом восстания против чуждого мира, против всего, что деформировало ее личность.
А личность была сложной, с двойным дном. В дневнике художница пишет, что она совсем не такая, какой ее видят со стороны — обаятельной, азартной, всем интересующейся, рвущейся вперед, но не поясняет, а какая же на самом деле? Ясно одно — другая. И в этом другом главной оказалась нравственная сила, которая позволила Ирине противостоять времени и остаться человечной в одну из самых бесчеловечных эпох в мировой истории.
В причине смерти художницы душевная травма, без сомнения, преобладает над телесной, если последняя вообще имела место. Впрочем, врачебные и юридические ошибки уже ничего не меняют.
Эпилог
Земля с могилы Раушан дважды пересекла Атлантику и вернулась на московское кладбище. Прах Ирины упокоился здесь же, подле мамы Раи и Аташки. Закончив земной путь, трое любимых объединились навечно. Их мистическая связь никогда не прерывалась — переступив через границу жизни, через родство по крови и восходя к Духу, она сделалась бессмертной.
Вид могил, которым несть числа, невольно возвращает к вечным вопросам. Какую тайну унесли исчезнувшие личности? Они вмещали в себя целый микрокосм, неделимый и неповторимый, а оставили лишь бесконечные ряды ничего не значащих фамилий на холодных камнях. Только творцы при определенных обстоятельствах и на ничтожное историческое время способны избежать общей участи. Однако откроется ли обитателям «мира иного», для чего они жили и оправданы ли их жертвы?
Когда не станет последнего из рода Исагалиевых, небезразличного к судьбе художницы, будут ли краски ее картин отогревать чьи-то сердца или снова покроются пылью забвения? Родовое поле уже начало понемногу редеть: через полгода после смерти Ирины трагически оборвалась жизнь ее сводного брата, умерли от старости родители Ларисы — бабуля и Марк Степанович. Остальные близкие и друзья Ирины здравствуют — ведь она ушла такой молодой.
Обе Наташи благополучны: имеют семьи, работают по специальности и отзываются о подруге с искренним восхищением как о человеке уникальной доброты, сердечности и сильнейшей энергетики.
Сергей Филиппов, бывший муж Ирины, так и не женился второй раз. Он болен и жалок, заказов ему не дают, но он не сетует, довольствуется малым и живет отшельником. Отца и мать похоронил, друзья испарились сами. В пьяном угаре он разговаривает с Ириной и плачет. Пьяницы часто плачут, мы только не всегда знаем — о чем?
Отец, Саржан Шакенович, который называет себя не иначе как президентом российских и зарубежных компаний, привез из Соединенных Штатов урну с прахом дочери, документы и четыре картины. Бумаги оставил у себя, а полотна передал Ларисе, бывшей жене. На открытие выставки Ирины в Москве любимый папка не пришел — опять какие-то семейные разборки. В журнальной статье, приуроченной к этому событию, промелькнуло сообщение, что он создал в Казахстане фонд имени Ирины Исагалиевой. Как говорят родственники, идея действительно была, но фонда нет.
Майкл Козловски тяжело пережил неожиданную смерть женщины, которую любил и на которой собирался жениться. Он — один из немногих, кто верил в ее талант безоговорочно. Черноглазая казашка оставила болезненный рубец в его сердце и большую прореху в скромном кошельке. Удивленный тем, что отец Ирины не выразил желания узнать подробности о ее пребывании в Америке, а еще больше тем, что он бросил картины, за которые дочь поплатилась жизнью, Майкл заботливо упаковал все полотна, все личные вещи погибшей, вплоть до изношенных домашних тапочек и початого флакончика духов, и на свои средства отправил в Москву, матери, сопроводив трогательным письмом: