— Отлично, — сказал Прохоров. — Только готовить каждый день будешь ты.

— Ладно, — покорно согласилась Марусина, зная, с кем имеет дело, и приволокла огромную, как крышка от железной бочки, сковородку. Изысками себя не утруждала, жарила в основном яичницу-глазунью на шпике — самые дешевые продукты из магазина стандартных цен. Костя и этого не умел и был доволен, что решил проблему быта.

С Бадейкиным, натурой широкой и художественной, до денег не жадной, они ездили в Рим, Флоренцию, Геную. В Венеции отравились креветками и три дня просидели в гостинице, любуясь каналом Гранде из окна туалетной комнаты. Баритон в жизни колонии участия не принимал. Стройный и смазливый, мечта экзальтированных дам, он катастрофически терял голос. Боясь упустить фортуну и деньги, он постоянно напевал по московскому радио и в концертах эстрадные песенки, приобрел узлы на связках, но вместо того, чтобы лечиться длительным молчанием и морским бризом, сделал операцию, которая еще никому не помогала. В Милане он завел крутой роман со своей соотечественницей, женой видного деятеля коммунистической партии Италии. У этой женщины было развращенное сексуальное сознание и соответствующие социальному статусу связи в Москве, поэтому баритона домой не отзывали, хотя толк от его стажировки равнялся нулю.

Зато другого баритона, фантастически популярного, собирающего стадионы поклонников в России, из Милана выпроводили сразу, удивившись, зачем в оперный театр прислали певца, не обладающего соответствующим голосом. Наивным итальянцам было невдомек, что в Стране Советов многое решают связи. Однако по блату можно получить визу, квартиру, путевку в Италию, но никак не голос. Тут нужно иметь в приятелях Всевышнего.

Прохоров одиночества не переносил, любил компании, а потому сдружился с несколькими итальянцами, особенно близко — с веселым таксистом и с переводчиком с русского, который посредственно знал язык, но парнем был отличным. По иронии судьбы новые приятели оказались членами итальянской компартии. Прохоров неоднократно намекал, что ничего хорошего от этой идеологии ждать не следует, а однажды не выдержал и сказал напрямую:

— Вы прекрасно живете, чего вам еще надо? Оставьте надежду осчастливить человечество светлым будущим, иначе лишитесь того, что имеете. Поезжайте посмотрите на несчастную Россию.

Разговор происходил в разношерстной и разноязычной компании. Его запись по прибытии в Москву Прохорову дали прослушать на Лубянке и погрозили пальчиком:

— Советская власть не нравится? Повторится подобное — больше за рубеж не выпустим.

Жестче поступать не стали, опасаясь лишнего шума: тенор пользовался известностью и достойно представлял страну развитого социализма на чужой территории. Много-много позже одна из бывших стажерок призналась Косте, что выполняла задание КГБ, получая за работу прибавку к стипендии, а инструктировал ее и вручал миниатюрный магнитофон не кто иной, как старый друг Прохорова Геннадий. Видно, не без его вмешательства Нану в Милан к мужу не пустили даже погостить, видно, боялись, что надежда русской оперы останется за границей. Тем более предложение действительно существовало.

Наставник стажерской группы Дженнаро Барра Карачьолло, бывший граф, вынужденный отказаться от титула, когда сделал своей профессией оперное пение, ученик знаменитого неаполитанца Франческо де Лючиа, имел хорошие связи в музыкальных кругах. Влюбленный в голос своего русского подопечного, он относился к нему, как к сыну, и предложил свою протекцию: для начала попеть в Неаполе, а затем перейти на лучшие мировые сцены.

— Но неаполитанцы освистали даже великого Карузо, своего земляка, — возразил Константин.

— Потому и освистали. Он показался им слишком богатым и заносчивым, приехал доказывать свое превосходство, а они этого не любят, они хотят сами открывать таланты.

Прохоров отказался. Не то чтобы его смущала неопределенность будущего, в котором у него навсегда отнимут российское гражданство и объявят невозвращенцем, тогда как в лучшем театре на родине под него готовится постановка «Трубадура». Оставшись в Италии, он лишится не только привычной среды обитания, но и Наны, а это все равно, что начать жизнь заново. Итальянские друзья услужливо знакомили его с женщинами, которые с удовольствием развлекали русского богатыря-simpatico, одна богатая наследница мечтала выйти за него замуж, но душа Прохорова стремилась домой.

Нана писала мужу романтические письма и неожиданные телеграммы: «Погибаю без тебя», «Ты увез мое сердце». Они до слез трогали его сентиментальную немецкую душу. Он отвечал в том же стиле и совершенно искренне: «Ах, милая, если бы ты была рядом, я сделал бы втрое больше и скорее. Целую твои ножки, ручки и всю, всю, такую желанную и очаровательную». В целом мире Нана оставалась его единственным островом отдохновения, любви и постоянства. И еще одно важное обстоятельство определило возвращение в Москву: Костя не знал, где похоронена мать, но могилу отца бросить не мог, такая цена успеха его не устраивала.

Как Ташкент запомнился Прохорову колбасой, так Италия — путешествиями и стажерскими хохмами. На самом же деле все время, кроме летних ваканций, было заполнено усердными занятиями с маэстро, разучиванием партий с концертмейстером, посещениями спектаклей и репетиций, уроками итальянского языка. Творческое настроение не оставляло Константина даже в гостинице, где он продолжал размышлять над словами учителя и упражняться в вокале. Он искал, терял и находил снова тот единственно правильный подход, который лежит в основе belcanto.

Прохоров вернулся в Москву, значительно улучшив свое певческое мастерство, набравшись европейских манер, загорелый, в шляпе от Борсалино и в длинном модном пальто. Он не мог понять, почему Нана так скована и стеснительна. Глупенькая, наверное, отвыкла. Рядом с ним за полтора года не раз случались другие женщины, и теперь он невольно сравнивал. Сравнение получалось в пользу Наны.

Только дома, когда он раздел ее и уверенно обнял, она сказала ему на ухо:

— Я испугалась чужого мужика. Теперь я вижу — это ты.

— И к тому же я люблю тебя, — добавил он с оттенком превосходства.

В Москве начались премьера за премьерой, ввод за вводом, а через год — триумфальные гастроли театра в той самой «Скале», его портреты во всех итальянских газетах и восторженные рецензии. Барра остался доволен, хотя замечания делал — на то и учитель.

— Ты пел отлично, но надо избавиться от слабости — поддать звучка. Нельзя опираться только на богатство физической природы. Рубини говорил, что петь надо не капиталом, а процентами, иначе тебя ждет преждевременно истертый голос.

К счастью, предостережения маэстро оказались напрасны. Голос Прохорова до глубокой старости оставался на удивление свежим и ярким, и к концу карьеры он настолько усовершенствовал свою вокальную технику, что многое мог спеть лучше, чем в молодости, а поразительная для центрального тенора подвижность позволяла ему исполнять даже «Магнификат» Баха, богато разукрашенный фиоритурами.

После гастролей Константин получил небольшую передышку, не раз напивался и бездумно расточал время на удовольствия, вместо того чтобы, по мнению жены, использовать каждую минуту для подготовки новых партий. Нана ругалась, умоляла, она привыкла считать себя частью его таланта, и страстное желание поднять своего кумира еще на одну ступеньку вверх обжигало. Под натиском собственной нереализованности она забывала простую истину, которую так часто любила повторять Нателла Георгиевна: нельзя требовать от человека более того, что он может дать.

— Мне бы твой голос, — говорила Нана, — я бы спала с клавиром под подушкой.

Победитель плевал на увещевания.

— Не дави на меня. Тебе что — есть нечего или ты плохо одета? М-м-не надо расслабиться, — заплетающимся языком говорил загулявший тенор. — Я за спектакль теряю три кило. Ты же сама читала, что физические затраты оперного певца приравниваются к затратам лесоруба. Н-но не забудь и о нервах!