Старики просили отдать им внучку насовсем, но Лариса воспротивилась, да и сама Ира, соскучившись по маме, как прежде скучала по бабушке, через неделю пожелала вернуться домой. Теперь она убедилась, что мама ее любит. С тех пор жизнь арбатской семьи как будто вошла в нормальную колею и стала похожа на тысячи других жизней, где на поверхности не происходит никаких бурь, а о подводных течениях стараются друг с другом не говорить. Мать и дочь вместе ходили по магазинам и в гости, обсуждали текущие события, Ира подтянулась по всем предметам до крепкой тройки и даже великодушно простила отчима. В школе она по-прежнему оставалась заводилой, и полкласса после уроков толкалось у нее дома, а детский смех разносился по всей квартире. Леня, которому Лариса строго-настрого запретила корректировать поведение своей дочери, работал у себя в кабинете, затыкая уши ватой. Но то была его личная проблема.

Неожиданно, а возможно, вполне закономерно, отец Иришки получил направление на работу в советское торгпредство в Австрии: Саржан отлично владел немецким и был прекрасным экспертом по сталелитейной продукции. Перед ним открывались заманчивые перспективы, но особенно радовалась Ольга. Ей, замученной бытовыми неудобствами, предстояло несколько лет жить по европейским стандартам, а после заграничной командировки они смогут купить просторную кооперативную квартиру. Уезжали всей семьей в спальном вагоне скорого поезда Москва — Вена. Лариса, естественно, на вокзал не пошла, родители простились с сыном дома, а Иришка до последней минуты держала отца за руку, которую время от времени целовала. Саржан был растроган:

— Я буду писать.

— Я тоже! — крикнула девочка. — И пришли мне красивое платье! И лаковые туфли!

— Обязательно! Помни, что я люблю тебя.

Он крепко поцеловал дочь и шагнул с платформы на подножку, не предполагая, что в этой жизни они встретятся еще только раз, накоротке, когда он приедет на похороны отца.

Случилось это, когда Ирине было семнадцать лет.

Шакен Ахметович пролежал с инфарктом в отдельной палате Кремлевской больницы целый месяц и чувствовал себя уже вполне прилично: ходил по коридору, даже спускался на лифте в сад, где под присмотром медсестры гулял между клумбами по асфальтированным дорожкам. Июнь радовал теплом и сухой погодой, воробьи громко ссорились, тюльпаны цвели, а сирень наливалась томительным запахом.

Настроение у пациента было хорошим. Сегодня после обеда приедет Рая с Иришкой, чтобы на служебной машине отвезти его домой. У жены болят ноги, а внучка появлялась почти каждый день. Рассказывала о школьных экзаменах, о подружках, читала письма отца из Вены, на вопросы о семье отвечала весело: «Все просто замечательно!» Недавно Ира получила паспорт. Когда ее спросили про национальность, созорничала: «Мама у меня русская, отец еврей, а я казашка». Так казашкой себя и записала. Шакен не мог налюбоваться внучкой: вымахала под метр восемьдесят и уже оформилась — высокая грудь, крутые бедра и осиная талия. Шикарные волосы, густые и тяжелые, какие бывают только у восточных женщин, ложились красивой волной, глаза темные — зрачков не видно, брови круглые, словно нарисованные, а обольстительная улыбка не сходит с лица. Проказница, как в детстве, но прохожие уже оборачиваются вслед, и близок день, когда не одно мужское сердце будет разбито. Саржан хороший отец — не забывает свой долг, шлет посылки, одевает дочь красиво. Она того стоит.

Не далее, как вчера, Шакен спросил:

— За тобой мальчики ухаживают?

Она засмеялась открыто, заливисто:

— Не волнуйся, Аташка, из всех мужчин я люблю только папу и тебя. Если бы можно было отдать тебе свое сердце, я бы с радостью отдала. Да оно и так твое!

Он сжал ее маленькие крепкие пальцы:

— Оставь себе — скоро самой понадобится.

Ну вот, наконец появились его дорогие женщины с огромным букетом красных роз — Иришка постаралась, это ее любимые цветы. «А я всегда дарил жене незабудки. Ах, как хочется домой!» — с непонятной печалью подумал выздоравливающий Исагалиев.

Объятия, поцелуи. Рая что-то рассказывала про Ермухана, который повел своих детей в театр, Ира складывала в «дипломат» бритвенные принадлежности деда. Шакен снял ненавистную больничную пижаму и сидел за столом в брюках, голубой батистовой сорочке и при галстуке. Пиджак висел на стуле и ботинки стояли рядом — еще обед принесут. Только есть почему-то не хотелось.

— Я пока прилягу, — сказал он.

Лег на кровать поверх одеяла, закрыл глаза и умер.

На Кунцевском кладбище собралась, наверное, вся казахская диаспора Москвы — Исагалиева не только знали, что понятно, но искренне любили, а такое с большими начальниками случается не часто. Произносили речи — официальные и дружеские, длинные и короткие, на русском и казахском языках. Раушан грузно сидела на стуле в головах открытого гроба, стараясь навсегда запечатлеть в своем сердце последний скорбный портрет любимого мужа. Слез уже не было, была невыносимая тоска.

Рядом стояли сыновья, как полагается по старшинству: ближе к матери Джанибек с женой Галиной, потом Ермухан со старшей дочерью и Саржан с Ларисой — Ольга осталась в Вене. Внуки заняли место позади родителей, напротив — официальная делегация и люди с красными атласными подушечками, на которых лежали многочисленные награды Шакена. А там, дальше, — калейдоскоп лиц, грустных и любопытных. И венки, венки. Цветы, цветы. «Зачем ему теперь цветы? — подумала Раушан. — Суета. Скорее бы все закончилось. Сердце болит и ног не чувствую».

— Дать валидол, Раушан Касымовна? — наклонившись к свекрови, спросила внимательная Галина.

Рая тяжело качнула головой, не имея сил говорить. В это время Иринка обняла родителей сзади за шею и, когда три черные головы сблизились, прошептала:

— Я так вас люблю! Что же вы наделали?!

Раушан внезапно сказала как бы про себя, но внятно, и старшая невестка услышала знакомые властные интонации:

— Дура келин! Скоро перебесился бы. Нетерпеливая, сиротой дочку сделала.

Ирина несколько лет не видела отца и теперь заметила, как он располнел и поседел. Его письма она хранила, словно пылкая любовница, перечитывала, изучала каждую фразу, пугаясь стандартных слов — ей стало казаться, что отец отдаляется. Но что можно сделать на расстоянии? Он присылал ей посылки, выполнял просьбы, но однажды упрекнул в меркантильности. Ира переживала — разве не ясно, что она любит его не за тряпки? Просто здесь ничего нельзя достать. Хотелось поговорить, но не получилось: на поминках Ирина была на кухне, готовила вместе с другими женщинами бесконечные казахские кушанья. Во всех комнатах стояли длинные столы, одни люди уходили, другие приходили, где-то в глубине дедушкиного кабинета отдельно, за маленьким столиком, тихо потчевали муллу. Саржан на всякий случай держался подальше от Ларисы, сидел рядом с матерью и уехал на аэродром раньше, чем разошлись гости. Забежал поцеловать дочь. Ира ответно чмокнула его в щеку и весело помахала перепачканными тестом руками:

— Пиши!

— Хорошо, — кивнул он и ушел.

Теперь уже навсегда. Больше они не увидятся.

«Он забыл сказать, что любит меня», — подумала Ира и начала задыхаться.

Ингалятор остался в кармане куртки. Она прошла в коридор, натужно свистя бронхами, раскопала среди чужой одежды свою и вдохнула спасительное лекарство. Потом долго сидела под вешалкой и плакала, в суматохе забытая всеми. Плакала о том, что больше нет Аташки.

4

Сорок лет — коварный возраст для женщины. До зуда хочется изведать все, что не успелось, потому что еще совсем немного — и станет поздно, а жизнь-то одна, повтора не будет! Пограничные годы давят на подсознание, и даже самые уравновешенные дамы поступают непредсказуемо.

В Ларису словно бес вселился. Многие известные, а то и знаменитые поэты, писатели, художники ходили у нее в поклонниках, друзьях и приятелях, нашлись и враги — их жены. Она резвилась в кафе и ресторанах, пила, курила, ругалась матом, ездила на лучшие курорты, заводила интрижки, являлась домой за полночь и спала до полудня, потом шла на работу, как ходят в гости. Но Лариса правильно выбрала мужа. Леня был ей надеждой и опорой, а главное, защитой от себя самой, когда эмоции выплескивались бесконтрольно. Он терпеливо ждал, пока жена, пережив очередное разочарование, будет искать утешения у него на груди. Еще лет десять, и она утихомирится. Он ревновал безумно, но любил сильнее.