— Вы потрясающая жена. Завидую Прохорову. Почему меня так никто не любит?

— Наверное, среди ваших подруг не нашлось ни одной настоящей дуры, — ответила Нана.

Как у всякого женатого мужчины, у Константина случались интрижки на стороне. Избалованный женской благосклонностью, он, однако, не искал случая, а брал то, что подворачивалось под руку, скоро остывал и не слыл бабником. Его женщины имели отношение к театру — сфере жизни совершенно особой, искусственной, выдуманной. Все, что там происходило, как бы не должно было затрагивать Нану, которая жила в параллельном, не пересекающемся с театром мире. Скорее всего, слухи о его связях до жены не доходили, а если она что-то и знала, то не показывала виду. Что ж, в конце концов, это ее дело. Мысль, что Нана тоже может изменить, даже не возникала. Невозможно представить, что его Манана — его собачка, его вещь, его драгоценная возлюбленная и подруга способна предать объект своего поклонения.

Между тем Геннадий, прикидываясь добрым самаритянином, разговаривая как-то с женой друга один на один, осторожно полюбопытствовал:

— Отчего ты не заводишь любовника?

— С какой стати?

— Но Костя же тебе изменяет.

— Не знаю.

— Знаешь. Это у певцов интеллект замещается вдохновением, а вместо мозгов — лобные пазухи для резонанса. Но ты-то нормальный человек, неужели не видишь, что он монстр, он выест тебя изнутри.

— Тебе какая печаль?

— Ты мне симпатична.

— А ты мне нет.

Костя и Манана были женаты уже лет пять, когда случилось то, что рано или поздно случается со всеми неверными супругами. Она собралась к подруге, а он оперативно вызвал на свидание какую-то девицу. Между тем Нана, выйдя из дома, ввязалась в очередь, совсем небольшую, за консервированным зеленым горошком, который, как и многое другое, был в дефиците, и через полчаса уже несла банки домой. У любовников и до дела еще не дошло, успели лишь раздеться, но ситуация образовалась патовая. Нана в возбуждении влепила мужу оплеуху и сама испугалась, однако Костя стерпел — пощечина выглядела заслуженной, и он ждал дальнейшей выволочки. Вместо этого обманутая жена вдруг разрыдалась.

— Не представляю, как я буду без тебя…

Он не понял:

— Ты бросаешь меня?

— Не я, а ты. Ты же любишь… эту…

— С чего ты взяла? Обычная девка. Да она мизинца твоего не стоит.

Наивная Нана распахнула глаза:

— Тогда зачем же ты с нею…

Зачем? Он не мог ответить.

Как мужчина, которого всегда любили женщины, Костя свято верил в волшебную силу единственного средства. Он поцеловал Нану и накрыл большим горячим телом. Она пискнула и задергалась, но он властно подмял ее под себя. Ей стало совсем тошно, и она опять заплакала.

— Глупая, к чему разводить сырость? — нежно удивился Константин. — Я же люблю тебя.

Костя резонно посчитал, что после таких слов жена успокоится и неприятный инцидент благополучно завершится. А Нана в это время думала: Господи, лиши его голоса, тогда я смогу от него уйти!

Придет время, и Прохоров утратит свой чудесный дар, но по своей воле она не оставит мужа никогда.

Картина третья Прохоров

Глаза на холоде слезились, из носа текло, но руки были заняты, и приходилось мириться с неудобствами, отчего старик, который и без того шел медленно, и вовсе еле тащился. Наконец горка взята, и показались Петровские ворота. Здесь, в конце Страстного бульвара, стоял маленький и некрасивый, совсем как в жизни, Высоцкий. В общем — не совсем удачный памятник: сложно изобразить сгусток энергии. Ему занесло снегом голову, и он, со своими раскинутыми в стороны руками, стал похож на крест с гитарой на перевязи. Прохоров в который раз подумал, что такая фигура лучше смотрелась бы на кладбище, где редко увидишь что-нибудь подходящее. На Новодевичьем один генерал-связист запечатлен с телефонной трубкой в ухе, знаменитый акушер заинтересованно осматривает новорожденного. Следуя этой логике, директору винзавода нужно поставить на могиле бронзовую поллитровку, хотя это, скорее, символ всей России.

Сколько той водки выпито с гранитчиками и резчиками, пока удалось сделать хороший памятник отцу, и как повезло, что знакомый художник удачно схватил черты лица в барельефе: обычно на кладбище мало кто похож на себя. Камень везли из Карелии, красивый, черный с синими искрами, огромный. Надо было бы сразу прикинуть и предусмотреть место для собственного профиля, но кто ж в тридцать лет думает о смерти? Впрочем, места хватит. Нане он объяснил, как сделать и что написать. Злится, говорит: никто не знает своего часа. Он тоже не любит этих разговоров, однако хоронить все равно придется, она моложе, здоровее — значит, ей.

Бульвар остался позади вместе с кладбищенской темой. Случайно она возникла и быстро убралась, потому что мысли Прохорова уже давно не были столь земными и приятными. Хотя тело и устало от напряженной ходьбы, в голове ощущалось просветление, как будто воспоминания возвратили ему легкость молодых лет. А может, это дух театра, не терпящий дряхлости, еще не выветрился и дисциплинировал сознание.

— Что значит театр в вашей жизни? — спросили его в одном интервью.

Прохоров улыбнулся стандартной наивности вопроса. Театр ничего не мог значить в его жизни, потому что театр и был его жизнь. Он не любил и не пел концертов, очень редко — отделение, чаще — две-три вещи: романсик для распевки и пару популярных арий с эффектной верхней нотой, а со временем и вовсе забросил концертную деятельность. Сокурсник Бадейкин, с которым Костю объединял острый интерес к профессии, а если шире — талант натуры, пытался вовлечь приятеля в круг известных композиторов, сочиняющих циклы романсов, но Прохоров в этой среде не прижился. От него требовали тончайших нюансов камерного исполнения, а он заботился только о силе и красоте звука. Молодые сочинители сами домогались внимания прекрасного тенора, однако Прохоров новомодной музыкой тем более не соблазнился — с него довольно и классики. Впрочем, скорее всего, дело упиралось в одно — на эстраде он чувствовал себя в одиночестве. Ему важны были декорации, глаза и голоса партнеров, их жесты и интонации. Актерский ансамбль придавал условностям театра ощущение реальности, а чужой талант выбивал в нем ответную искру.

Прохоров это понял еще в консерватории на дипломном спектакле. Шел показ финальной сцены из «Кармен». Как всегда, певиц было много, а тенор один, и у Прохорова оказалось три партнерши. С первой — толстой, голосистой, но вялой, как вареная рыба, он спел и сыграл посредственно. Вторая обладала средними вокальными данными, но использовала их на двести процентов, кроме того, имела сильный характер, который заменял ей темперамент, что немного расшевелило заскучавшего было Хозе. Последней на сцену выбежала самая сексуальная студентка консерватории, тряхнула длинными иссиня-черными волосами, сверкнула горящими глазищами и запела небольшим, но очень выразительным голосом. Прохоров воодушевился и развернулся на полную мощь, а когда Кармен правдоподобно упала вниз головой на ступени, то в ужасе отбросил бутафорский нож и чуть взаправду не зарыдал над жертвой своей ревности. Экзаменационная комиссия обоим поставила пять с плюсом.

И наоборот, как-то, уже работая в театре, во время исполнения длиннющей баллады Финна, Прохоров сдуру заглянул в пустые глаза Руслана — Батурина и… забыл слова. Пришлось нести абракадабру до самой ферматы. Голос у Батурина был красивый и пел он замечательно, но нервной системой обладал уникальной для вокалиста: мог в антракте лечь спать, на сцене его интересовала только собственная партия, и он задумчиво ожидал взмаха палочки дирижера, показывающего ему вступление.

Начиная театральную жизнь, Прохоров предполагал, что она будет трудной, но не представлял насколько, а то бы испугался. Хотя вряд ли у него был другой путь, талант всегда давит на человека. Вот Геннадий, после окончания университета дослужившийся до советника посольства по культуре, имел красивый лирический тенор. После училища они вместе поступили в консерваторию, только Гену вскоре отчислили: безбожно фальшивил из-за отсутствия координации голоса со слухом. Его дипломатическая карьера сложилась удачно, но до сих пор он и дня не может прожить без музыки, собрал уникальную коллекцию записей лучших теноров мира и часами их слушает, женился на оркестрантке только для того, чтобы вечно толкаться в театре, а вот на спектакли Прохорова не приходил ни разу.