— Something’s wrong? You look in shambles [39] .

Та ответила, чтобы отвязались, — все равно не поймут:

— Меня не приняли в Йель.

— И на какой факультет? — озабоченно спросила немолодая, мешая русские слова со старославянскими, пропуская гласные буквы.

Ирина слегка удивилась, хотя ее уже ничто не трогало:

— Откуда вы?

— Из Югославии. Точнее, из Сербии. А это — моя дочь. Я тоже когда-то хотела получить степень бакалавра, но денег не хватило. Устроилась работать в университетскую столовую. Не только образование дает радость.

От женщины исходили сердечность и материнская доброта. Ирина, давно ни с кем не делившаяся своими проблемами и подогретая спиртным, проявила неожиданную словоохотливость:

— А я собиралась учиться живописи. Все восхищались моими картинами, а на собеседовании завалили.

Она вдруг заплакала и от стыда закрыла лицо волосами. Старшая заговорила доверительно:

— Не переживайте. Вам повезло: у меня там есть хороший знакомый в руководстве. Между нами, — она отвернулась от девушки и сказала Ире прямо в ухо, — любовник. Датчанин. Анемичные северяне неравнодушны к темпераментным женщинам. Я простая, а он большой человек. Комиссия дает только рекомендации. Так что, не все потеряно. Вы напишите свои данные, регистрационные номера документов, я завтра же начну действовать.

Ирина сразу протрезвела.

— Господи, я же чувствовала — все складывается так, что я должна поступить! Конечно, конечно, пойдемте ко мне, тут рядом, я все напишу! Вы мне посланы свыше! Я знала! За добро — добром.

Гостья купила бутылку спиртного и спрятала в сумку:

— Пригодится.

Квартира Ирины привела женщин в замешательство.

— Холодно как! — осторожно сказала молодая, оглядываясь.

— Сейчас включу калорифер, быстро нагреется, но вы пока не снимайте пальто. Это моя старая мастерская, поближе к Йелю, я тут храню картины и давно не была. А квартира у меня в Нью-Йорке, на 58-й улице, с большой лоджией, где я работаю.

Нищета выглядела унизительно, и ложь не вызывала привычного отвращения. Женщины многозначительно переглянулись. Пока Ира писала, судорожно стараясь не переврать английские слова, воздух согрелся. Сбросив со стола на пол старые газеты и мятые тюбики с красками, возбужденная хозяйка достала стаканчики, гостья разлила принесенное виски, они выпили за успех и закусили бананами — больше ничего съедобного в доме не нашлось. Наполнили по новой. Старшая попросила:

— Покажите нам несколько картин, все-таки интересно, за кого мне нужно хлопотать.

— Да, да, конечно, — засуетилась художница и, повернувшись к гостям спиной, начала расставлять полотна на стульях. В это время младшая с ловкостью фокусника бросила в бокал Ирины таблетку и размешала пальцем, а палец вытерла о джинсы. Проследив за операцией, старшая женщина почти закричала:

— Потрясающе! Я ничего подобного не видела! Ну, выпьем за ваш талант — и мы пойдем, у нас тут еще дела. А вы через пару дней позвоните, вот мой телефон.

И старшая написала номер на бумажке. Потом выпили. Больше Ира ничего не помнила. Как оказалась, она пролежала двое суток на голом холодном полу раздетая — пальто и даже сапоги женщины с нее сняли и унесли, также как и другие добротные вещи и наличные деньги. Не торопясь, они тщательно и вполне профессионально обшарили комнату. Интуиция их не подвела: в банке с рисом обнаружился целлофановый пакетик с драгоценностями.

Когда Ирина очнулась, то увидела над собой низкий сводчатый потолок, видимо, полуподвального помещения, впереди — тоннель узкого белого коридора с закрытыми стеклянными дверями. Ни души, и тишина, как в склепе. Ее кровать стояла в конце, головой к окну, из окна дуло. Она лежала под тонким одеялом, в короткой больничной рубашке с завязками на спине, но ей было жарко. Во рту пересохло.

— Пить! — сказала она, не услышала своего голоса и в испуге закричала: — Water! [40]

Звук полетел вверх, отразился от потолка и больно ударил в голову. Она снова потеряла сознание. Над нею склонились чьи-то лица, прохладные пальцы оттянули веко.

— Who’s that? [41] — спросил дежурный врач у медсестры.

Та заглянула в один из листов, которые держала перед собой на пластмассовом планшете.

— Exiled from Russia, was brought in yesterday. His bag with IDs is at the check-room. Temporary visa, no insurance. Temperature 103,1. F. Overdose with swallowed drugs and alcoholic intoxication. Still in coma. They say she’s always been nuts [42] .

— Water! [43]

— Aha, here we come. Give her water and call the police. Let them take her to a shelter for homeless or a lunatic asylum [44] , — на ходу бросил врач и исчез в одной из дверей.

Воды Ире никто не дал, но, где туалет, показали, и там она напилась из-под крана. В голове мутилось, ноги в коленках крупно дрожали. Из разговора она поняла два слова — полиция и сумасшедший дом, поэтому, держась за стену, прошла до конца коридора, свернула за угол, потом за другой и оказалась на улице. Глаза ослепило весеннее солнце, свежий воздух резал горячее тело в тонкой рубашке. Она шла быстро, чтобы не упасть, не отдавая себе отчета — куда и зачем. Мимо ехали машины, сновали люди, никто не обращал на нее внимания — мало ли кому как нравится ходить по городу.

Она не знала, сколько прошла, но внезапно поняла, что находится на пороге храма. Ну, наконец-то Бог вспомнил о ней! Ирина без сил опустилась на мраморные плиты, заляпанные известкой, и только тогда увидела, что церковь в строительных лесах и не действует, но встать уже не смогла. Откуда-то появился пастор в длинной черной одежде — она уже ничему не удивлялась, поцеловала ему руку, назвала батюшкой и легла на грязный пол.

— What’s happened to you, my child? — спросил он, приподнимая голову женщины, но, увидев, что она вся горит, крикнул в раскрытые двери: — Michael, come over here, give me a hand! [45]

— Я русская, я больна, мне надо домой, — бормотала Ирина.

— Can’t make out what she’s talking about [46] , — сказал священник высокому плотному строителю в перемазанной блузе, который спустился по приставной лестнице.

Вдвоем они положили несчастную на деревянную скамью.

Действительность все время ускользала, заплывала туманом, но когда Ира увидела над собою озабоченное лицо молодого человека, то всхлипнула от счастья:

— Сережа! Ты пришел! Я так тебя ждала!

— Russian! — удивился Майкл. — She’s delirious. I’ll take her to my apartment and call the doctor [47] .

— God bless you, my son. You’ve got a big heart. I guess this woman is unhappy, beautiful at that. What a sad combination [48] .

8

Ицхак Козловски, мужчина крепкого телосложения и приятной наружности, жил в социалистической Польше, имел миловидную, хотя и болезненную жену, смышленого сынишку и маленькую мастерскую, где единолично чинил, а заодно — подпольно — шил на заказ обувь. Зарабатывал неплохо, но была у него страсть, тоже подпольная и, как всякая страсть, опасная для жизни: свободные деньги он ссужал нуждающимся в долг под проценты. Когда набожная и пугливая жена спрашивала:

— Изя, зачем ты это делаешь? Ведь нам хватает на питание.

Муж отвечал всегда одинаково:

— Мне просто нравится.

Когда сыну Мише еще не исполнилось и семи лет, отца убили. То ли кто-то не хотел отдавать долг, то ли позавидовал ростовщику, то ли просто не любил людей иудейского вероисповедания. Скорее всего, сошлись сразу все три причины, хотя для совершения зла достаточно и одной, потому что страшнее зависти и национальной нетерпимости нет, кажется, ничего, что способно в такой же степени изуродовать человеческую природу.