Генкина жена, некрасивая дылда своеобразного телосложения, которое справедливее было бы назвать теловычитанием, замаскированным парижским гардеробом, просила Костю:

— Не рассказывай моему о своих успехах. Он так завидует, что спать не может.

Дылда — человек исключительно театральный, и в определенном смысле Прохоров был ей ближе, чем муж, поэтому она говорила без обиняков. Недостатки Геннадия неглупая жена видела отчетливо, но они ее не смущали: владение бесхарактерным, денежным и хозяйственным супругом имело свои преимущества.

До Прохорова доходили слухи, что за глаза приятель частенько отзывается о нем плохо, но не верил этому, меряя по себе, тем более не допускал мысли о нечестных поступках, а зря: страшнее зависти только зависть.

Прохоров искренне считал, что Генке повезло: всего четыре года на юрфаке, вербовка в КГБ, и в результате перманентное заграничное житье, непыльная работенка — знай стучи на соотечественников. Зарплата и возможности намного больше, чем в театре, и здоровье в сохранности.

А сколько он, Прохоров, учился пению? Двенадцать лет и всю жизнь. Консерватория запомнилась постоянным преодолением: на первых курсах — солдатской серости и недостатка среднего и музыкального образования, ведь ни нормальной школы, ни музучилища, которых в его биографии было целых два, он, по сути, так и не закончил. Потом начались вокальные проблемы. С педагогом ему, как и многим другим, не повезло, ибо преподают вокал сотни, а умеют это делать лишь единицы. Хороших педагогов на несколько порядков меньше, чем хороших певцов. Поэтому в любое музыкальное заведение поступает больше хороших голосов, чем оканчивает. Иван Иванович Ручьев, тенор и народный артист, сам пел, как с костью в горле, и ученикам портил даже то, что хорошо поставлено от природы. К удаче Прохорова, если так позволительно выразиться, Ручьев заболел и вскоре умер, а не окончившему курс студенту продлили обучение еще на год, теперь у Сергея Петровича Юдина.

Крепкий яркий тенор, Юдин в молодые годы числом поклонниц соперничал с Шаляпиным, с которым нередко выступал в одних спектаклях. Он славился огромным сценическим обаянием, неуемным темпераментом, умением фехтовать, к тому же профессионально владел кистью художника. Этот человек освободил Константину искусственно подавленное дыхание, научил правильно продувать воздух через связки, убрал из его пения излишний инстинкт и вселил уверенность в собственных силах.

Потом, по жизни, были и другие педагоги, у каждого Прохоров что-то нужное взял, но Юдин занимал в его сердце особое место. От него он ушел в театр, и первая же крупная партия — Пьер Безухов — в один день сделала его знаменитостью в музыкальном мире. Одновременно жена кинорежиссера Ромма Вера Строева предложила восходящей звезде сняться в цветном фильме-опере «Хованщина», где Прохоров опять блеснул и вокальным мастерством, и актерскими способностями, и внешностью. Фильм демонстрировали по всей стране, как говорили тогда, широким экраном, и глупышка Нана так влюбилась в своего киношного мужа, что ежедневно ездила на площадь Революции, где на фасаде станции метро целый месяц красовалась огромная рисованная цветная заставка к фильму — обольстительный Голицын, прикрывая крутыми ресницами блеск искушенных глаз, читает письмо царственной любовницы.

— Боже, и этот оперный красавец — мой муж? — то ли в шутку, то ли всерьез спрашивала Костю Нана. — И я еще хочу, чтобы к тебе не липли бабы!

После этого успеха режиссеру, снимающему кинофильм «Война и мира» настоятельно рекомендовали пригласить Прохорова на роль Пьера, но тот пожадничал и снялся в своей картине сам, что, по расхожему мнению, ее не украсило, да и молодой тенор много потерял. Образ ложился на его внешность и характер идеально и, несомненно, способствовал бы популярности. Однако перо жар-птицы пролетело мимо, возглавив череду грядущих неудач. Пока они еще очень далеко, а фильм «Хованщина» положил начало популярности Прохорова не только узко оперной. Поклонниц прибавилось, ему это нравилось, и он злился, когда Нана отвечала на звонки по телефону:

— Мадам, у него жена и трое детей. Вы не знали? Сочувствую.

Насчет детей Константин в свое время, кажется, сглупил. Манана объявила, что беременна, и он в ужасе замахал руками:

— Ни-ни-ни, для детей еще рано.

— А когда?

— Не знаю. Позже. Эта проблема меня не занимает. Вообще, лучше без них. Ребенок будет плакать по ночам, а мне нужно высыпаться. Очень хочешь? Тогда — сама. Я сбегу, пока этот червяк не достигнет возраста, интересного для общения. И то — если будет мальчик. Девочку можешь подкинуть бабушке.

Нана размышляла слишком долго, а когда все-таки сделала аборт, то навсегда лишилась возможности рожать.

Узнав о такой оказии, Костя покачал головой:

— А вот это жаль. Теперь ты как бы неполноценная женщина.

— У тебя странная логика и фантастическая способность все переворачивать. Ты ни разу не был виноват, только я.

— Но ведь это правда, — сказал Прохоров с обескураживающей простотой.

Манана отвернулась, зная, что он не любит выражения протеста или обиды на ее лице, однако возразила:

— Тебе же не нужны дети.

— А вдруг захочется?

И действительно, потом он жалел, что не стал отцом, но жалел абстрактно: он не понимал детей и сторонился неудобств, которые их сопровождают. С детьми придется считаться, под них надо подлаживаться — ситуация для Прохорова невозможная.

Результатом первых сценических успехов стала стажировка в театре «Ла Скала». Через этот проект культурного обмена прошли все многообещающие вокалисты шестидесятых. В Милан отправлялись певцы, в Москву приезжали балерины.

Ах, Италия, хрустальная мечта певцов и художников! Прохоров прилетел в страну грез зимой, к открытию тамошнего оперного сезона, и попал в компанию уже командированных ранее Бадейкина — прекрасного характерного баса, с которым приятельствовал еще в Москве, баритона Покатило, консерваторского однокурсника, и нескольких сопрано. Одна обладала чистой, звучной, но небольшой колоратурой и впоследствии сделала неплохую карьеру филармонической певицы. Симпатичная на мордашку, но низкорослая, с короткими кривыми ногами, она перемещалась в пространстве, причем на высоченных каблуках, со скоростью таракана. От гостиницы до театра, где проходили занятия, стажеры обычно добирались пешком, экономя на трамвайных билетах, и никто не мог ее не только перегнать, но хотя бы догнать. Костя с Бадейкиным пытались певичку обмануть: якобы задерживались у журнального киоска, а сами садились в трамвай. Все напрасно! Когда через десять минут шутники выходили на площади Скала, быстроногая колоратура уже ждала их напротив памятника великому Леонардо. Другая стажерка, Марусина, обладала замечательной красоты и выразительности лирико-драматическим сопрано, огромным самомнением и необычайной целеустремленностью. Особенно хороша она была в вердиевском репертуаре, итальянцы любовно звали ее umbriaca, пьяная, поскольку во время пения она характерно раскачивалась.

К приезду Прохорова у баса с Марусиной сложился «колхоз». Отель, в котором поселили стажеров, предназначался для постояльцев средней руки, живших тут подолгу, поэтому каждый номер имел электрическую плиту. На ней будущие звезды отечественного искусства стряпали обеды и ужины, поскольку в ресторанах и даже в тратториях на стипендию не разгуляешься, тем более все приехали за границу впервые, прямиком из страны тотального дефицита и, прежде всего, мечтали прилично одеться.

Смысл колхоза состоял в том, чтобы вести хозяйство по очереди, что экономило время и деньги. Бадейкин без разговоров ел все, что готовила не слишком искусная компаньонка, та же критиковала любое его блюдо. Басу это надоело. Он купил курицу в перьях и сварил ее непотрошеной, разлил «бульон» по тарелкам и принялся хлебать. Марусина попробовала и поперхнулась, а когда заглянула в кастрюлю, ей стало плохо. Союз распался. Вечером она постучала в номер Прохорова:

— Костя, давай, образуем с тобой колхоз.