— Так получилось. Меня в сорок пятом призвали в армию, а поскольку я учился в музыкальном училище при консерватории, параллельно пел то в Ленинградской капелле, то у Свешникова, то определили в военный ансамбль. После войны мы колесили по Восточной Европе, как солисту мне хорошо платили, и я не очень задумывался о будущем. Но отец всегда хотел, чтобы я учился.

— И давно вы знакомы с моей дочерью?

Манана по-прежнему молчала, и Прохорову ничего не оставалось, как слукавить:

— Не очень. Время — понятие относительное.

Хозяин дома собирался продолжить выяснение обстоятельств — молодой человек почему-то казался опасен, но Прохоров неожиданно его опередил и сказал несколько напыщенно, считая высокий стиль наиболее соответствующим случаю:

— Я прошу руки вашей дочери.

Манана не дрогнула.

— А вам известно, что восемнадцать ей исполнится только через три месяца?! — всполошился отец.

— Три месяца я могу подождать, — ответил Константин. — Но не больше. Весной я намерен по конкурсу поступить в театр. Мне нужна молодая привлекательная жена, которая создаст условия для творчества. Ваша дочь меня вдохновляет.

Дипломат побагровел от шеи до лысины.

— Я пестовал ее не в помощь чьей-то сомнительной карьере!

— Автандил, дорогой, — мягко укорила его супруга, — это же не наш выбор! Пусть Манана сама решает.

— Она еще ничего не понимает в жизни, я не позволю, чтобы ее так беззастенчиво и прагматично использовали! — пытался сопротивляться дипломат и вопросительно посмотрел на дочь.

Та только улыбнулась: мнение отца в этом доме ничего не значило, а мать всегда будет на ее стороне.

— Может быть, вы умеете гладить, стирать или хотя бы готовить? — выставил последние аргументы загнанный в угол папаша. — Наночка не умеет и всегда говорила, что ее избранник должен обладать этими качествами.

Константин стрельнул в сторону девушки желто-зеленым котячьим глазом и сказал:

— Она передумала.

Через три месяца они поженились.

Самый близкий Костин друг Геннадий выглядел обескураженным:

— С этой маменькиной дочкой из обеспеченной семьи ты карьеры не сделаешь. Загубят природная лень и отсутствие честолюбия. Нужна музыкантша или певица, которая будет тебя понимать и разовьет тщеславие.

— …И станет решать собственные творческие проблемы, как твоя драгоценная половина, у которой ты на побегушках, — огрызнулся Костя.

— Ну, тогда хотя бы стерва, которая ради денег заставит тебя вкалывать и делать карьеру.

— Стерву, тем более жадную, я не потерплю, и этим отличаюсь от тебя.

Друзья в очередной раз поссорились, а потом, как обычно, помирились, и Геннадий заявил, что Нана ему страшно понравилась.

Слова Гены о друге сильно смахивали на правду, но правдой не являлись. Косте нравилось гулять, пить, охотиться, любить, дарить, спать, лениться, играть в бильярд, шахматы и карты. Но свою безудержную натуру он отпускал на длинный поводок только на каникулах, зимой же впадал в жуткий аскетизм, а курить бросил вообще, поскольку табачный дым губителен для связок. И лень его не была ленью как таковой. Большая сила рождала в нем опасное ощущение бесконечности времени, поэтому он не был жаден до работы, но в самой работе был неистов и безжалостен к себе. Когда дело касалось вокала, Константин являл бешеную энергию, которой обладал от рождения и которая затягивала людей из ближнего круга. Самой крупной и удачной его добычей была Нана.

Молодые на первых порах поселились в квартире дипломата, хотя он продолжал относиться к зятю подозрительно и, как баба, цеплялся по пустякам. Но все компенсировала теща: легкая характером и не слишком хозяйственная, она обедов не готовила, под чужие вкусы не подлаживалась и свои не навязывала. Каждый жил по собственному, одному ему удобному расписанию. Костя завел ирландского сеттера, натасканного по боровой дичи, двух кенарей, овсянку, щегла и аквариумных рыбок. Ухаживала за всем этим зверинцем и выгуливала пса, разумеется, Нана.

Она, которая прежде не знала, как сварить картошку, вдруг увлеклась кулинарией и начала потчевать молодого супруга изысканными яствами, требовала от домашних соблюдения тишины, когда он спал до полудня. Его ведь действительно взяли в лучший театр, чем молодая супруга безмерно гордилась.

Нателла Георгиевна игриво сказала зятю, подмигнув куда-то в пространство:

— Никогда бы не подумала: Нана — истинно грузинская жена! Но, похоже, она потчует не твой желудок, а твой эгоизм. Боюсь, у нее будут проблемы.

Костя озадачился странным замечанием:

— И как я должен реагировать на подобные откровения?

— Никак, — уклончиво ответила теща. — Я не откровенна, лишь слегка болтлива. Хотя не видела ни одного эгоиста, который бы избежал расплаты.

Нана, слушая эти разговоры, только посмеивалась. Ухаживать за мужем, предупреждать его желания доставляло удовольствие. Даже на кухне она садилась сбоку стола, а он — напротив телевизора. Возможно, если бы жена пожелала, Костя уступил ей центральное место, но ей такое в голову не приходило, а он чувствовал себя петухом в курятнике. Нана и живопись забросила, неожиданно обнаружив, что у нее для такой серьезной профессии не хватает характера. Константин не возражал: в конце концов, каждый сам знает меру своего таланта. Между тем пейзажи жены ему нравились. Когда она рисовала, он испытывал к ней уважение как к соратнику по искусству и, хвастаясь, без спросу дарил этюды своим знакомым, что очень ее огорчало: не будучи профессионалом, она вкладывала в картины слишком много души. Но Манана все реже занималась любимым делом: оно требовало времени и внутренней отрешенности от обыденного. Ни тем, ни другим она уже не располагала.

— Два творческих работника на семью — это перебор, — смеялась она. — Художник — всегда мировоззрение, и тому, кто послабее, придется служить другому.

Благодаря мужу Манана, воспитанная в духе слегка ироничного, но все-таки официального социализма, открыла для себя новый мир свободомыслия. Прохоров отличался им не от большого ума, а оттого, что не имел способности подчиняться правилам и жил, как чувствовал. Эта природная черта уходила в незнаемое. В жизни он боялся только одного — потерять голос. Отсутствие страха всегда мешало — в школе, в армии, в театре, хотя некоторые завидовали, поскольку так не могли, и научиться нельзя — надо иметь или не иметь. Подкреплялось свободомыслие судьбой матери и отца, пострадавших безвинно. Опыт, который его в значительной степени сформировал и которого у Мананы не было.

— Социализм отличается от фашизма лишь большей лживостью и полным отсутствием жалости к собственному народу, приравненному к мусору. «Винтики!» — это же надо придумать такое уничижительное для человека сравнение!

Сначала Манана пыталась бурно протестовать, но аргументов не находила. В конце концов общение с Костиными близкими привело ее внутренне к вере в порочность общественного строя. В остальном вектор пристрастий Мананы не сильно изменился. Она и раньше увлекалась театром, а теперь бывала на всех спектаклях мужа, на прогонах и премьерах, листала клавиры, читала специальную литературу, учила итальянский язык, старалась разобраться в вокале. Она не без оснований считала, что в человеческой культуре нет ничего эмоционально сильнее и выразительнее, чем сочетание гениальной музыки с прекрасным человеческим голосом, то есть оперы.

В семье молодых все вертелось вокруг интересов мужа, и друзья к ним приходили исключительно Костины. Нана отстояла только одну свою близкую подругу, тоже грузинку, с которой вместе училась еще в тбилисской школе. Джульетта, натура одаренная, равно любила математику и поэзию, имела хороший литературный слог и мужской склад ума. Она считала, что видит тенора насквозь, и возможно, так оно и было. Для Кости некрасивая, бойкая на язык и подчеркнуто независимая девица тоже не представляла загадки. Поэтому они друг другу, мягко говоря, не симпатизировали, хотя никак этого не показывали: каждый уважал в другом личность.